Прабабушка Ксении любила поговорку: «Поганое корыто — счастливое».

Ведь если в корыте есть грязное бельё, то это означает семью, взаимную заботу и счастье… А у Ксении — ни корыта, ни счастья…

Она вскочила и бросилась к компьютеру. Есть один человек, который мог развеять её тоску:

— Мушкетёр, ты здесь?

— Привет, Дюймовочка. Не спишь ещё?

С Мушкетёром она разговаривала в Сети уже два года. Она была им просто очарована, одно время надеялась на личную встречу и даже подбросила ему свой номер т-фона. Но он так и не позвонил, и Ксения поняла — Мушкетёр женат.

Но она не отказалась от виртуального общения с ним — слишком уж была одинока. А Мушкетёр был умён и умел её понимать, как никто.

— Какую музыку ты любишь?

— Шорох дождя по листьям.

— Я как-то слышала далёкую флейту в ночном лесу. В моей жизни это была самая щемящая музыка.

Ксения соврала, что она начинающий писатель-одиночка.

Мушкетёр не скрыл, что не понимает современной литературы и не любит нынешние книги, изготовленные коллективно. И что сам он — учитель истории.

Они много спорили о литературе. Ксения была уверена: литература — один из столпов мира, убери его, и вселенная рассыплется на растерянных черепах и больных от горя слонов.

Ксения доказывала:

— Умный человек всегда одинок — у него есть глубокий внутренний мир, в котором он настолько один, что даже может погибнуть там от тоски. Книга для него — незаменимый друг в этом мире. Глупый же человек мелок, внутреннюю вселенную ему заменяет коллективный мир тиви-сериалов и виртуальный мир шумных компьютерных игр.

Мушкетёр возражал:

— Глупые люди, возможно, ещё более одиноки, только не понимают этого или не говорят об этом. Если у коровы аппендицит, она тоже ничего не может сказать, но живот у неё болит не меньше, чем у человека.

— А у коровы может быть аппендицит?

— Не знаю.

— Вот то-то и оно.

Ксения писала массу неистово-романтических отрывков, надеясь, что когда-нибудь к ней придёт захватывающая дух история, которая соберёт в себя лучшее из написанного и станет книгой, за которую Ксении не будет стыдно.

Лучшая погода для раздумий — туман в кипарисовой аллее, который сгущается в тёплый дождь. В молочно-кипарисовом пространстве хорошо уходить в себя и брести там среди деревьев. Мир не существует, спрятан за белой влажной пеленой, мокрые кипарисы тихо выступают из неё и так же тихо уплывают. Шелестящая тишина падающих ниоткуда капель. Аромат неспешно растущей мысли и острый привкус южной древесной смолы. Волны водяной пыли смешиваются с сочными запахами влажной зелени и цветущей акации. Тёплый туман концентрирует мысли, и его можно продавать в аптеках — для студентов, в пузырёчках. Мелкая вода тихо плывёт с неба и инкрустирует свежие апрельские листья росой. И ты радостно знаешь, что лето уже близко. На расстоянии одного дружеского локтя, сразу за порослью цветущего дрока и за дюжиной горячих рассветов.

Ксения находила всё новые и новые определения, которые доказывали важность литературы:

— Литература — это настоящая жизнь, наконец-то открывшаяся и высветленная.

Мушкетёр посмеивался:

— Литература — это сигнальная система, слуховая труба, на одном конце которой надрывается писатель, а на другом — позёвывает читатель.

Ксения не успокаивалась:

— Для умного читателя литература — не зона досуга, а зона моделирования и прогностики будущего.

Мушкетёр тоже не сдавался:

— Современная книга — это тест Тьюринга, в ходе которого читатель пытается понять, человек ли писатель?

Больше всего Ксении нравилось следующее определение:

— Литература предстаёт перед писателем как живое сверхсущество, наделённое вечной жизнью. Оно стоит над всеми современниками и соотечественниками. Все мы, великие и невеликие, знаменитые и неизвестные, пляшем под его дудку. Оно существовало до нас и переживёт нас всех. Мы умираем, а искусство остаётся. Его конечные цели нам неизвестны.

Мушкетёр возражал:

— Литература — способ душевной коммуникации и средство эффективной социализации. Остальное — рюшечки…

Они были друзья, и даже больше.

— Что ты делала вчера вечером?

— Взяла в постель журнал мод полистать — и заснула, держа его в руках. Меня этим толстым журналом чуть не прибило. А что ты делаешь по утрам?

— По утрам? «Завтрак! Завтрак!» — трубят рефлексы.

— Ты толстеешь с возрастом?

— Нет, просто брючные ремни раньше были длиннее.

— Я тоже заметила, что фотографии знакомых старушек стали заметно молодеть.

Они рассказывали друг другу то глубинное, чем не осмелились бы поделиться с реальным живым собеседником.

— Неужели жизнь состоит лишь из открывания консервных банок, покупки туалетной бумаги и смотрения в тивизор? Ведь должен же быть какой-то высочайший смысл извлечения меня из небытия на почти сто лет? Что я должен сделать в этой жизни, чем придать ей смысл?

— Исправь человечество, спаси мир.

— Нужно оно мне больно, это дурацкое человечество, этот загаженный мир.

— Если тебе не нужны ни люди, ни природа — тогда твоя жизнь заведомо бессмысленна. Ещё лет тридцать поспрашиваешь за кружечкой пива о смысле жизни — и Вселенная спишет тебя как неудавшийся шанс.

Понедельник — этим всё сказано! Даже глазунья на завтрак получается какой-то бельмастой.

Игорь вырулил на своём «кубике» — автомобильчике-кабинке со стандартными размерами шасси метр на метр и чуть больше в высоту — с тесной стоянки на улицу Островитянова.

Озимое бледное небо было вспахано на совесть, облачные клубочки аккуратными рядами шли с севера на юг. Солнце светило меж рядов белой облачной пашни, но было по-зимнему прохладным.

На обочине шоссе стоял столбиком крупный коричневый бобёр и с удовольствием скусывал толстый стебель медвежьей дудки, не обращая внимания на машины.

«Битцевские, — подумал Игорь, — совсем обнаглели…»

И встал на полосу вслед за маленьким грузовичком.

Игорь ехал и с наслаждением вдыхал запах свежего сена. Потом спохватился — откуда в Москве сено? Газоны в столице, конечно, стригут, но пахнет не стриженой травой, а именно сеном — душистым и сухим.

Причём пахнет уже давно! И даже травинки летят в стекло!